КУРС ГИЮРА

Ратнер, Перельман, Розенберг, Ильинский, Бордовский — это всё о моей матери. Однако я выросла в семье, где никто из присутствующих не был иудеем. Рассказы о происхождении от евреев Беларуси со стороны матери моей матери были этакими городскими легендами. Про это все знали и говорили, но никто не хотел назад к истокам. Учёные и агностики. И я.
Я хорошо помню ту субботу. Это — почти десять лет назад, и я до сих пор помню, что тогда была суббота. Утром, в чужом доме. Мне недавно исполнилось 22. А потом случилось это. Внезапно я заболела, и в течение нескольких часов была в кризисном «промежуточном» состоянии, а такие вещи даром не проходят. Абсолютно никому. Вот так люди и меняются.
Но совру, если скажу, что тут и начался иудаизм. Тут начался вопрос: «Почему я в живых?» Мы не в кружке любителей еврейской мистической философии, так что я не буду говорить о том, как верю в жизнь после смерти или про опыт со светом в конце туннеля. Суть в том, что это своё «возвращение» я до сих пор нахожу странным и даже таинственным. Повезло.
Поначалу моё тогдашнее окружение тоже носилось с лозунгом «повезло», но всё в жизни приедается, даже жизнь после… сбоя. Вопрос с моим состоянием стал чем-то прошедшим. Но меня крепко задело за живое то, что я в живых (масло масляное, но как ещё передать?) Суть: в определённый момент я очень чётко осознала, что нахожусь в живых по воле Б-га.
Исходя из этого опыта, я рассудила: Он точно существует и Он желает мне добра, а не тех жутких ощущений, которыми я «хвалилась» перед друзьями-неевреями. Да и друзья-евреи у меня тоже были, но никого из светских не «пробило» на Тору, как меня. Я начала читать, чтобы понять, чего же Он хочет от людей и от меня в частности, порыва не поняли.
Больше того — мне задавали вопросы, почему я стала налегать именно на Тору, а не на более ходовую религию — там, в диаспоре. Я скажу прямо, как умею. Это на тот момент не было каким-то выбором в сторону «избранности» или данью уважения туманным предкам. Мне глубоко претит романтизация человеческих страданий. Я-то знаю: это не романтично.
Я стала слушать лекции в синагоге — не скажу, что там было слишком много романтичного и захватывающего, хотя критиковать учреждение, которое помогло мне начать понимать себя — неприлично. Всё же меня затянули еврейские истории и теории, и вот я стала искать корни. И это продолжалось восемь лет, правда, с длинными депрессивными перерывами.
И были фамилии в ономастиконах, и была поездка в Гомель, а ещё в Минск, и были фото моей бабушки, и двоюродной бабушки, которая выглядела как в анекдотах и говорила матери, чтобы та попросила что-то у отца по-еврейски, и была взята фамилия моего отца, который не то же, что был муж матери, и был еврейский родственник, которого не стало.
Три года назад я поняла, что мне нужно покинуть диаспору. Это было истинное желание. Я обращалась в посольство и в консульство и в какие-то поисковые организации, но никто не смог и не захотел разобраться с этим наследственным делом. Потому что таких, как я, — опасаюсь, очень много, вот в этом-то проблема и коренится! Незнание — беда социальная.
Ты не знаешь, кто ты, ты не можешь доказать, что ты — продолжение того, что считаешь святым. У тебя нет бумаги о святости первоисточника. И чем больше ты надеешься, что тебе поверят, тем смешнее и нелепее выглядишь в глазах тех, у кого бумага подобная есть.
Наконец-то дошло до главного. Я приехала в Израиль. Когда началось жуткое движение диаспоры в какую-то пропасть. Я так хочу мира! Это было не поводом, а последней каплей. Моим главным в ту пору желанием было пройти комиссию по исключениям, чтобы мне — с корнями или без — разрешили стать религиозной еврейкой и жить, как Б-г и заповедовал.
Тут важно объясниться — я хочу сказать это для тех, кто идёт по тому же пути, что и я, или хочет попробовать. Если кто-то хочет что-то по поводу еврейства или его желания сказать, доказать, заслужить — может столкнуться с предубеждением убивающей силы. Или же это было лишь у меня — будто бы есть что-то, что кажется нееврейским или неубедительным?
Люди, которые занимаются теософией, историей, этикой — я говорю о еврейских областях, поднимали меня на смех, буквально — «Это смешно!». Когда твои пращуры растут в детском доме, это совершенно не смешно. Предубеждение ко мне не было испытанием моей веры, на то я охотно согласилась, хочу доказать свою веру делом, чем-то выразительно нужным.
В общем, комиссия сказала «можно». Это сделал Б-г. И так я стала учиться в «Маханаиме», а потом переехала в Маале Адумим, чтобы быть в общине. А потом случилось это. Такого я не испытывала никогда с тех пор, как начала верить и искать. Отсутствие предубеждения. Мне никто не давал понять, что я — лишняя, спорная, ненужная, приезжая, и недоказанная.
Именно там я впервые почувствовала, что я — с еврейским народом. Этого я не испытывала ооооочень давно. Когда я испытывала это? Когда я не была чужаком в иудаизме? И когда я спрашивала, мне отвечали, и когда я рассказывала, мне верили, и когда я говорила, как меня зовут, меня не спрашивали, а как звали раньше, и стало мне хорошо, хорошо весьма.
И я продолжаю учиться, будучи новой, но не чужой, хотя так бывает не слишком часто, и у меня есть тезис, когда я выучусь, когда буду знать многое наверняка, я буду делать как те, что учили меня, они — мои праотцы. Праотцы моего отношения к людям. Это крайне важно. Моё отношение к тем, кто захочет стать евреем или вернуться к вере — вот ключевой урок.
Делайте со мной, что хотите. Никогда ещё эта фраза не была такой правдивой.
Я НИКОГДА не буду относиться с предубеждением НИ К КОМУ, кто понял, что иудаизм ему нужен, я никому не буду отказывать в понимании этого права души, даже если все те, кто умнее, будут говорить, что это — смешно. Я знаю, о чём говорю, и это точно не смешно. И я скажу тому, кто будет пришельцем после меня, если увижу, что ему надо того, помочь.
Будь он с корнями, без них, живой, полудохлый, правый, левый, богатый, бедный, и если с поганым характером — тоже, потому что вот тут мы — братья…короче, если у кого запарка.
Я скажу ровно то, что услышала в «Маханаиме».
«Есть вопросы? Приходите ко мне»